Владимир Ост. Роман - Сергей Нагаев

Ну разве можно вот так, тупо, толковать о том, в чем состоит связь между такими неуловимыми, таинственными явлениями, как смерть и любовь? Разве в этом разгадка двух мировых загадок? Бред, так не может быть.

Ладно, согласился сам с собой Осташов, это бред. Но тогда в чем разгадка?

Владимир вспомнил Анну и подумал, что нечто, мешавшее ему добиться ее, нечто важное, но по какой-то причине недоступное его пониманию, вот-вот прояснится… Мясо – на мясо, мясо – на мясо, мясо – на мясо… Что же он не понимает? Нет, мысль ускользает, как охлажденная коровья нога из рук… Нет… Ничего не получается. Черт, ничего не понятно в этом мире.

Владимир шагнул к ближайшему ящику с говядиной, оторвал от разлохмаченной кромки одного из оковалков кусочек мяса, отошел подальше, в мало освещенное место платформы. Здесь он увидел кучку непонятного назначения металлических деталей, обрезков труб и чего-то еще в этом духе.

За кучей, в темном уголке, Осташов и установил на бетонном полу свою ловушку.

Конструкция была простой и эффективной: край перевернутой вверх дном жестянки опирался на длинный конец алюминиевой скобы, а короткий конец этой скобы с насаженным на него кусочком мяса находился глубоко под банкой. Итак, стоит крысе залезть под жестяные своды, приветливо приподнятые с одной стороны, и дернуть за кусок мяса, как алюминиевая подпорка сдвинется и банка прихлопнет ворюгу.

Смущал Владимира только малый вес банки. Какой-нибудь малохольной мышке, конечно, из-под нее не выбраться, а крыса, если проявит свои лучшие прыжковые и силовые качества, пожалуй, перевернет банку и освободится.

Осташов огляделся, и взгляд его наткнулся на валявшийся неподалеку старый рыжий кирпич. Общеизвестно, что старый, с отбитыми углами кирпич можно обнаружить где угодно – столько к сегодняшнему дню человечество напродуцировало этих параллелепипедов. Владимир сказал: «О! Класс!» – и аккуратно, чтобы не свалить алюминиевый рычаг, поставленный на боевой взвод, положил кирпич на банку. Ну вот, теперь можно быть уверенным, что, когда перед крысой опустится железный занавес, она не улизнет.

«Нет, смерть тут ни при чем, наверно, – подумал Осташов, вспомнив свои размышления о взаимосвязи между любовью и смертью. – Любовь – это никак не смерть, скорей всего. Может, любовь – это воровство? А человек же – не кусок говядины, чтобы его закинуть на карниз под потолок вагона и украсть, поэтому все так и сложно».

Глава 26. Старая, проверенная, очень хорошая камера

Милицейский фургончик с маленьким зарешеченным окошком на задней двери свернул с Садового кольца направо, на Цветной бульвар, затем, не доезжая до цирка, повернул еще раз направо, в короткий переулок, проскрипел шинами по снегу и разбросанному мусору мимо помойных баков и остановился в тупике у старого трехэтажного кирпичного здания.

Со стороны переднего пассажирского сиденья из автомобиля вылез милиционер со щеками, в которых тонули уши, и с шеей, которая своей державностью даже затмевала внушительность щек. Впрочем, фигуру его нельзя было назвать рыхлой, в страже порядка угадывался бывший спортсмен, скорее всего, тяжелоатлет. Зажмурившись и открыв рот в протяжном, все набирающем широту зевке, медленно вынимая на ходу связку ключей из кармана, он дотащился до заднего торца автомобиля, завершил колоссальный зевок львиным ревом и таращеньем глаз и отпер тюрьму на колесах. Как только рот милиционера захлопнулся, дверца камеры распахнулась, и на землю спрыгнул – руки в наручниках за спиной – Григорий Хлобыстин. За ним выскочил второй конвоир – неброской наружности, но подтянутый, справный, словом – идеальный милиционер.

Они прибыли к учреждению, от которого за километр веяло тоской и жизненными тяготами. Во всяком случае, стоявшие у входа несколько посетителей разного возраста и пола хранили на лицах выражение, не оставлявшее сомнений – дискотеки здесь не предвидится. Кто-то угрюмо курил, кто-то, держа в подрагивающих руках официального вида бумаги, с печалью глядел себе под ноги, кто-то тихо переговаривался, бросая по сторонам затравленные взгляды.

Хлобыстин, однако, держался совершенно иначе. В сопровождении двух вышеописанных милиционеров он прошел мимо висевшей на стене таблички «Тверской районный суд г. Москвы» и водвинулся внутрь, как завсегдатай, ступающий за порог родного пивного бара. Словно он в предвкушении приятного вечера и лишь несколько удивлен новым дизайном входа в любезное сердцу заведение, да вот еще руки отчего-то за спиной свело. В этом был весь Григорий, неунывающая натура: на его лице при любых ситуациях, как правило, читалось одно – уверенность, что его ожидает что-то приятное, вроде вечера в пивной. Конечно, обстоятельства могли добавить к этой доминанте чуточку той или иной краски, какой-то оттенок настроения. Но не более.

* * *

На зеленом поле бильярда лежали рядом два шара песочного цвета и морская раковина, примерно тех же размеров и наружной окраски, что и шары. Ракушка выполняла функцию пепельницы – из ее красно-оранжевого нутра, от тлеющего края сунутой туда сигареты, вверх скользила сизая ленточка дыма, которая теряла на определенной высоте строгость и прямоту и завихрялась кудреватым барокко.

Осташов стоял спиной к бильярдному столу, опершись подмышкой о посох-кий, и глядел в темное окно. На улице было холодно, старые окна закрывались плохо, и стекла наружных рам заиндевели настолько, что их нижние углы заросли веточками ледяных узоров.

Владимир был один на втором этаже бывшей (и будущей) церкви, а ныне пока еще мультипликационной студии. Через некоторое время он вышел из оцепенения, обернулся к столу, взял сигарету, пустил дым под зеленый абажур и положил кий на сукно, а сигарету – назад в пепельницу. Затем, обогнув бильярдный стол, подошел к журнальному столику, взял с него бутылку минеральной воды, отпил, но не поставил ее на место, а вернулся с ней к окну. Здесь он еще раз отпил минералки и вспомнил, как однажды в детстве, в суровые монгольские морозы, увидев на стекле такие же перистые побеги, решил усилить эту красоту, придать ей роста и масштабности.

Долго маленький Володя не размышлял, понятно было, что если перед тобой лед, то нарастить его просто – надо добавить холодной водички. Чтобы узоры не растаяли от излишков воды, действовал он осмотрительно, по чуть-чуть: изо дня в день приносил на подоконник кружку с водой, смачивал в ней пальцы и стряхивал капли на оконную морозь. И его настойчивость была вознаграждена, к Новому году на стеклах уже кустились мощные, чуть не в пол-окна пампасы. Попытки родителей вернуть окну статус-кво были нейтрализованы мелкой ложью о том, что-де это в школе задали такое домашнее задание – вырастить и зарисовать в альбом природное явление «Мороз», и, мол, он, Володя, хочет, чтобы у него был самый лучший рисунок.

Боже, как играли эти узоры на утреннем солнце! А как стали искриться и переливаться ледяные грани по вечерам, когда рядом с окном отец установил елку с электрическими гирляндами! Лампочки на елке были мелкие и разноцветные, как леденцы «Монпасье» в жестяной коробочке (военторговский магазин, прилавок справа). Лампочки мигали, и ледяные узоры на окне жили своей жизнью. Сложнейшие всполохи, беспрерывное перетекание света, разбегание и скрещивание цветных лучиков – завораживающее зрелище! Альбом Володи, в итоге, пополнился не одним, а целой серией рисунков, посвященных ледяным папоротникам. Правда, это был альбом не для школы. Это был секретный альбом для души, который он, стыдясь неумелости своих художественных опытов, прятал даже от родителей. Тот самый альбом, где после похода на монгольское кладбище появился рисунок, изображающий череп с фиолетовыми ирисами в глазницах.

Странное дело, подумал, отпивая еще минералки, Осташов, в Монголии он прожил всего два-три года, а затем, как и до этого, жизнь семьи протекала (вслед за службой отца) в других местах – Ташкенте, Курске, Ростове-на-Дону и так далее. Почему же сейчас, когда он вырос, из всего длиннющего кочевого детства, в котором было как минимум пять длительных стоянок, чаще всего вспоминаются случаи именно «монгольского периода»? Непонятно. Возможно, необозримые степи Монголии были воплощением скитаний, к которым он так привык? Собственно, он и сейчас не раз ловил себя на мысли, что не понимает, что такого особенного находят люди в том, чтобы иметь родной очаг, дом. Ему были чужды эти чувства. Наоборот, его постоянно куда-то тянуло, иногда он почти физически ощущал некий ветер воли и странствий, толкавший в спину и продувавший его насквозь – даже грудь холодило от этого волшебного сквозняка, свистящего в дыру на месте сердца.

Осташов оглядел подоконник. В правом углу особняком лежали молоток, пассатижи, отвертка и моток синей изоленты. Дежурный набор завхоза, подумал Владимир. Все остальное пространство подоконника было усеяно всякой ерундой – бумажками, старыми журналами и газетами, огрызками карандашей, частями сломанной авторучки… Среди прочего тут была также истрепанная рисовальная кисточка, из которой торчало не больше половины первоначально имевшихся волосинок. Осташов взял ее, открыл внутренние рамы окна и, как бармены при составлении коктейля льют напитки по лезвию ножа на стенку бокала, так и он, используя кисточку, стал из бутылки по капле пускать минералку на стекло внешней рамы, чуть выше ледяных узоров. Капли потекли по стеклу медленными слезами, оставляя по себе хрустально-прозрачные стылые следы, которые чем-то напоминали свежие мазки красок на картине. Дело шло потихоньку, и это было залогом успеха в создании ледяной композиции.